Анна Ахматова и Борис Пастернак: из истории взаимоотношений. Что писала А. А. Ахматова о поэзии Б. Л. Пастернака? Про эти стихи

содержимое:

Ахматова и Пастернак – два безусловных гения русской поэзии двадцатого столетия – впервые встретились в 1922 году. Если особо не вникать в специфику их отношений, то кажется, что они были связаны крепкой дружбой. Подтверждением этому служат фотоснимки и книги с дарственными надписями, обмен комплиментами, стихотворения-посвящения. На деле – все гораздо сложнее. Заочно Анна Андреевна о своем коллеге высказывалась либо снисходительно, либо пренебрежительно. Она с прохладой воспринимала его экзальтацию, а излишнюю экспрессию считала признаком дурного вкуса.

Пастернак в компании великой поэтессы чувствовал себя не слишком свободно. Борис Леонидович пытался привлечь ее внимание своими обычными высокопарностями, но Анна Андреевна в ответ демонстрировала лишь «ледяную петербургскую воспитанность» (по меткому определению Дмитрия Быкова). Чисто с психологической точки зрения Пастернаку, конечно, была ближе Цветаева, с которой у него был эпистолярный роман, одновременно страстный и возвышенный.

Стихотворение Бориса Леонидовича «Анне Ахматовой» написано в 1929 году. Как известно, в лирике поэтессы главным героем всегда был Петербург. На фоне города на Неве располагался портрет. Он представлял собой силуэт Ахматовой с гордо поднятой головой. Эта композиция воплощена в посвящении Пастернака. Борис Леонидович воспринимал ее в качестве основы мира, созданного Анной Андреевной. Посредством стихотворения поэт пытался помочь Ахматовой побороть мрак в душе, укрепить ее веру в собственные силы, вернуть ей надежду на будущее. Негативные эмоции Пастернак увидел в стихотворении «Лотова жена». Его поэтесса написала в 1924 году. В нем отразилось нежелание Анны Андреевной смотреть вперед, сожаление о прошедших годах, которые более нет возможности вновь пережить.

В стихотворении Пастернак отмечает сильную сторону литературного дара Ахматовой – способность точно подмечать прозаические особенности жизни. Наиболее ярко эта особенность проявилась в ранних сборниках поэтессы. По мнению Бориса Леонидовича, вышеназванная черта должна способствовать возвращению Анны Андреевны к активной творческой деятельности, подвигнуть ее на дальнейшее сочинение стихотворений. Впоследствии Пастернак и в письмах горячо уверял Ахматову во имя собственного высокого призвания не сомневаться... в своих силах, в таланте.

Анализ стихотворения Языкова «Пловец» В наши дни Н. М. Языков стал как бы поэтом «для избранных» , хотя стихи его по сути народные и для развития русского языка необходим вклад, внесенный им в сокровищницу нашего искусства. Стихи его бесценны как школа русской речи, как стихи Пушкина, как проза Гоголя.

Бесценный вклад Языкова в литературу пока скрыт от многих читателей. Его книг почти никогда не увидишь в магазинах, их можно найти только в редкой библиотеке. А ведь современники поэта считали, что на небосклоне русской поэзии сияют, как солнце и луна, два светила: Пушкин и Языков. Стихи их читались наизусть. Пушкина считали сложней и утонченней; Языкова, особенно в зрелые годы творческой жизни, — возвышенней и чище; говорили, что с пера его стекают не чернила, а перлы, а под пером играют радуга и солнце. Осенью 1829 года поэт уехал из Москвы в Симбирск. Там, в Симбирске, был создан его знаменитый «Пловец» — стихи о мужественном преодолении бурь житейского моря, о торжестве света, о победе над невзгодами жизни, о победе человека над судьбой.

Идея стихотворения прозрачна: вера в победу над невзгодами жизни. Мастерство поэта проявляется в том, что эту идею он способен выразить и в звуковой инструментовке своего стихотворения «Пловец» . Да, рисовать звуками умеют не только певцы, но и художники слова. Звуки помогают создать впечатление, помогают «довыразить» , помогают в выполнении живописных задач, они аккомпанируют мысли, чувству, настроению. В лучших произведениях словесного искусства звуковая инструментовка – средство, а не цель.

Ритм и инструментовка служат единой цели: в одной строфе дать почувствовать динамику бури на море, написать предельно выразительную картину. И свою картину Языков пишет не только словами, но и звуками и ритмом. Вот это и есть та «музыкальная соответственность» между содержанием и формой, которую поэт – декабрист Одоевский считал «правилом истинного стихотворства».

Сочинение

Пересказать биографию Поэта всегда очень трудно. Где найти слова, которые не опошлили и не приземлили бы поступков великого человека. Ведь в них, кроме обычного «прозаического» содержания, заключена неповторимость, уникальность жизни гения. Поэтому мы лишь вскользь говорим об обстоятельствах и жизни этой гениальной женщины, опираясь на стихи, рожденные ею. «Я поэт, тем и интересен»,- говорил Маяковский. Вот и мы сделаем акцент на творчестве Анны Андреевны Ахматовой. Одно из ранних стихотворений Анны Андреевны наполнено юностью, радостью бытия, торжеством жизни:

В то время я гостила на земле.
Мне дали имя при крещенье - Анна,
Сладчайшее для губ людских и слуха.
Так дивно знала я земную радость
И праздников считала не двенадцать,
А столько, сколько было дней в году...

Родилась Анна Андреевна в Одессе, но детство и юность ее прошли в Царском Селе, вероятно, отсюда и изысканность слога, ясность и красота классических форм. Даже воздух этого места пропитан был поэзией. Все напоминало Пушкина, его волшебные строки. И совершенно закономерно, что первые стихи она посвятила любимому поэту:

Смуглый отрок бродил по аллеям,
У озерных грустил берегов,
И столетие мы лелеем
Еле слышный шелест шагов.

Постепенно в ее поэзию приходят трагические нотки, первые жизненные разочарования и невзгоды Ахматова поверяет стихам. Это ее своеобразный дневник. Он будет меняться на протяжении всего ее творчества, но неизменными останутся изысканность и простота слога, доверительность и искренность повествования.

Показалось, что много ступеней.
А я знала - их только три!
Между кленов шепот осенний
Попросил: «Со мною умри.
Я обманут моей унылой.
Переменчивой, злой судьбой».
Я ответила: «Милый, милый!
И я тоже умру с тобой...»

Гумилев, муж Ахматовой, напишет о ней полушутливо, полусерьезно, но очень точно охарактеризовав ее душу:

Из логова змиева,
Из города Киева,
Я взял не жену, а колдунью.
Я думал, забавницу,
Гадал - своенравницу.
Веселую птицу-певунью.

Время было интересное, романтическое, переломное. В поэзии Ахматовой чувствуется приближение беды:

Ветер перемен, ветер революции принес испытания. Вся страна обливалась кровью гражданской войны, не обошла судьба и Ахматову. Гумилев был расстрелян по ложному обвинению в заговоре. Анне Андреевне безумно тяжело, она не может равнодушно смотреть на то, как рушится привычный мир, но покидать Родину она не собирается:

Мне голос был. Он звал утешно,
Он говорил: «Иди сюда.
Оставь свой край глухой и грешный.
Оставь Россию навсегда...»
Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух.
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернился скорбный дух.

Ахматова с головой уходит в исследовательскую работу, она изучает архитектуру Петербурга и творчество Пушкина. Работа помогает ей пережить невзгоды, не сломаться. Свои страдания и боль она выльет в стихи, создав прекрасный образец лирики. Но жизнь готовит Анне Андреевне страшное испытание. Сын попадает в тюрьму. Ахматова в «Реквиеме» опишет страдания, выпавшие на ее долю и на судьбы тысяч русских людей.

Это было, когда улыбался
Только мертвый, спокойствию рад,
И ненужным привеском болтался
Возле тюрем своих Ленинград.

«Реквием» - гениальный сплав судьбы страны и её собственной.

Эта женщина больна.
Эта женщина одна.
Муж в могиле, сын в тюрьме.
Помолитесь обо мне.
Показать бы тебе, насмешнице
И любимице всех друзей,
Царскосельской веселой грешнице.
Что случится с жизнью твоей.

Поражаешься стойкости этой женщины, сумевшей не только выстоять, не сломаться, но остаться поэтом, донесшем до потомков трагизм эпохи, в которой довелось ей жить:

Семнадцать месяцев кричу,
Зову тебя домой,
Кидалась в ноги палачу.
Ты сын и ужас мой...

И талант помог ей выжить и дождаться признания. Более того, Ахматова писала, что благодарна судьбе и «счастлива, что жила в эти годы и видела события, которым не было равных». А мы благодарны этой великой женщине, создавшей поэтическую летопись эпохи.

Еще недавно ласточкой свободной
Свершала ты свой утренний полет,
А ныне станешь нищенкой голодной,
Не достучишься у чужих ворот.

Когда мы читаем про судьбы А. Ахматовой, Б. Пастернака, А. Твардовского, мы замечаем, что у всех этих людей была в жизни пропасть: когда начиналась травля, репрессии, переставали печатать стихи. Но это очень мужественные и сильные духом люди, которые смогли противостоять всем невзгодам.

На мой взгляд, у А. Ахматовой была самая трагическая судьба. Потеряв мужа и единственного сына, она не теряет веры в жизнь. Несмотря на то что с двадцатых годов ее перестают печатать, имя ее становится известным на всю страну. Ее стихи наполнены любовью и грустью. А. Ахматова в своих стихах пишет много про несчастную любовь, про тяжелую женскую долю. Почетное место в ее поэзии занимает поэма «Реквием». Эту поэму А. Ахматова писала много лет. В нее вошли стихи, написанные в разные годы. Хотя у поэмы нет основного года написания, но в ней проходит одна тема. Эту поэму А. Ахматова посвятила своему сыну. В ней она написала про все, что ей пришлось увидеть и испытать. Она писала про женщин, которые так же стояли с ней, про их изможденные лица и выцветшие глаза. А. Ахматова была награждена литературной премией в Италии. В Англии ей была присвоена почетная степень доктора литературы Оксфордского университета. В нашей стране поэзия А. Ахматовой стала возрождаться только в перестроечное время. Б. Пастернак пишет в своих стихах про природу. Он показывает читателю, как оживают самые простые явления природы. В своих стихах Б. Пастернак использует много сравнений, переносное значение слов. Но тематика стихов разнообразна. Он пишет не только о природе, но и о революции, о гражданской и первой мировой войнах, о годах сталинщины и хрущевской оттепели. Б. Пастернак много стихов посвящает своим друзьям - поэтам. Роман «Доктор Живаго» принес Б. Пастернаку большую популярность за границей. Он был переведен на 24 языка и привлек внимание мировой общественности. Но в нашей стране этот роман был принят в штыки. После этого началась травля Пастернака, которая продолжалась до конца его дней. Шведская академия присудила Б. Пастернаку Нобелевскую премию, от которой поэт отказался, опасаясь дальнейших репрессий. Как и А. Ахматова, Б. Пастернак был вознагражден в перестроечный период.

А. Твардовский начал писать стихи рано. Он писал о коллективизации, о колхозах, о жизни. Репрессии тоже не обошли его стороной, его обвинили в кулацком происхождении. В это время он мало печатается. Написал поэму о сталинских репрессиях, которую посвятил погибшим отцу и матери, - «По праву памяти». В период хрущевской оттепели А.Твардовский стал вновь возрождаться.

Стихотворение А. А. Ахматовой «Поэт» имеет подзаголовок «Борис Пастернак» и датировано 19 января 1936 года. Процитируем его полностью:

Он, сам себя сравнивший с конским глазом,
Косится, смотрит, видит, узнаёт,
И вот уже расплавленным алмазом
Сияют лужи, изнывает лёд.
В лиловой мгле покоятся задворки,
Платформы, брёвна, листья, облака.
Свист паровоза, хруст арбузной корки,
В душистой лайке робкая рука.
Звенит, гремит, скрежещет, бьёт прибоем
И вдруг притихнет, - это значит, он
Пугливо пробирается по хвоям,
Чтоб не спугнуть пространства чуткий сон.
И это значит, он считает зёрна
В пустых колосьях, это значит, он
К плите дарьяльской, проклятой и чёрной,
Опять пришёл с каких-то похорон.
И снова жжёт московская истома,
Звенит вдали смертельный бубенец...
Кто заблудился в двух шагах от дома,
Где снег по пояс и всему конец?
За то, что дым сравнил с Лаоконом,
Кладбищенский воспел чертополох,
За то, что мир наполнил новым звоном В пространстве новом отражённых строф, -
Он награждён каким-то вечным детством,
Той щедростью и зоркостью светил,
И вся земля была его наследством,
А он её со всеми разделил.
Позже были написаны ещё три стихотворений, посвящённые Пастернаку. Их Ахматова включила в цикл «Венок мёртвым». Вот второе из этих трёх стихотворений:
* * *
Как птице, мне ответит эхо.
Б. П.
Умолк вчера неповторимый голос,
И нас покинул собеседник рощ.
Он превратился в жизнь дающий колос
Или в тончайший, им воспетый дождь.
И все цветы, что только есть на свете,
Навстречу этой смерти расцвели.
Но сразу стало тихо на планете,
Носящей имя скромное... Земли.
1 июня 1960

La Pietroburgo di Anna Achmatova. - Bologna:
Grafis Edizioni, 1996. - p. 66-74.

"Таким я вижу облик ваш и взгляд..."
Пастернак и Ахматова

Весной 1956 года восстанавливая в памяти свежесть своего первого знакомства с поэзией Анны Ахматовой в августе 1915. Пастернак ошибся в названии ее книги. Ему не удалось уточнить свои сомнения у самой Анны Андреевны, которая сочла его забывчивость признаком невнимания к ней. В очерке "Люди и положения" мы находим следы его забывчивости:

"Я хорошо помню. Лучи садившегося осенного солнца бороздили комнату и книгу, которую и перелистывал. Вечер в двух видах заключался в пси. Одни легким порозовением лежал на ее страницах. Другой составлял содержание и душу стихов, напечатанных в ней. Я завидовал автору, сумевшему такими простыми средствами удержать частицы действительности, в нее занесенные. Эта была одна из первых книг Ахматовой, вероятно, "Подорожник".

Настоящее название книги - "Вечер" - содержится в самом отрывке, - "Вечер в двух видах заключался в ней", - но в руках у Пастернака были, вероятно, "Четки" (1913 или 1914), включавшие, "Вечер" отдельным разделом, "Подорожник" вышел только в 1921 году.

И с тех пор всякий раз, когда в письмах, стихах или разборах Пастернак стремился определить основные черты поэзии Ахматовой, он вновь и вновь возвращался к первому нетускнеющему воспоминанию. Он признавался ей, каким "магическим действием" обладала для него и его сверстников "живописная сила" ее стихов, вызывая невольные подражания. "Наверное я. Северянин и Маяковский обязаны Вам безмерно большим, чем принято думать, и эта задолженность глубже любого нашего признанья, потому что она безотчетна", - писал он 28 июля 1940 года и развивал эту мысль в рецензии на ее сборник 1943 года: "Именно они (первые стихотворные книги) глубже всего врезались в память читателей и по преимуществу создали имя лирике Ахматовой. Когда-то они оказали огромное влиянье на манер) чувствования, не говоря уже о литературной школе своего времени.

Личное знакомство Пастернака с Ахматовой состоялось в январе 1922 года в Петербурге. Через три месяца встретившись с Мариной Цветаевой, он назвал "основной земной приметой" Анны Ахматовой "чистоту внимания". "Она напоминает мне сестру", - добавил он (из письма Цветаевой Пастернаку 29 июня 1922).

Петербург стал главным героем поэзии Ахматовой, и на фоне города - портрет героини - "известный силуэт с гордо занесенной головой". В своем стихотворном послании "Анне Ахматовой" 1929 года Пастернак постарался передать эту композицию, как основу созданного ею мира.

С нежным вниманием друга Пастернак хотел своими стихами к Ахматовой развеять душевный мрак, в котором она тогда находилась, укрепить в ней уверенность в себе, вселить веру в будущее. В ее стихотворении 1924 года, позднее названном "Лотова жена". Пастернака встревожило сожаление о невозвратном прошлом, сочувствие обреченности и нежелание смотреть вперед. Рисуя в своем послании мир поэзии Ахматовой, Пастернак выделил как сильную сторону ее дара любовь к прозаическим подробностям жизни, ярко сказавшуюся в ранних книгах. Именно эта черта должна помочь ей вернуться к писанию стихов, прервать молчание. Соляной столб отчаяния не мог служить опорой в этом.

Таким я вижу облик Ваш и взгляд.
Он мне внушен не тем столбом из соли,
Которым Вы пять лет тому назад
Испуг оглядки к рифме прикололи.

Но исходив от Ваших первых книг,
Гдe крепли прозы пристальной крупицы.
Он и сейчас, как искры проводник.
Событья былью заставляет биться.

Пастернак уверял Ахматову, что во имя своего призвания она не имеет права сомневаться в своих силах.

"Как Вам напомнить с достаточностью, что жить и хотеть жить (не по какому-нибудь еще, а только по-Вашему) Ваш долг перед живущими, потому что представления о жизни легко разрушаются и редко кем поддерживаются, а Вы их главный создатель", - в том же духе писал Пастернак Ахматовой и письме от 1 ноября 1940 года.

Отношение Пастернака к Анне Ахматовой согревалось растущим с годами чувством нежной дружбы. Его неизменное участие сочеталось с заботой о ее душевном состоянии, здоровье и подчас нищенском и материальном плане существовании. Он старался оберечь ее от обид, наносимых критикой, доказать несостоятельность "непрошенных и никогда не своевременных итогов и схем". При этом он не ограничивался словами участия и душевной поддержки. Натолкнувшись на гордую щепетильность Ахматовой в денежных вопросах, он через друзей устраивал ей публикации, литературные вечера, а позже и переводную работу. Он рекомендовал ее редактору журнала "Ковш" Илье Груздеву и, ссылаясь на авторитет Маяковского и Асеева, так формулировал товарищеское отношение к ней литературных кругов столицы: "изумительнейший поэт, человек вне всякого описания, молода, вполне своя, наша, блистающий глаз нашего поколения, надо, чтобы долго жила, много еще скажет и сделает".

Узнав в октябре 1932 года о тяжелой болезни Анны Андреевны, Пастернак передал Николаю Пунину деньги, полученные им за авторский вечер в Ленинграде, и по возвращении в Москву хлопотал через Наркомпрос и Оргкомитет Союза писателей о помещении ее в больницу. "Поправка и отдых Анны Андреевны потребуют еще больших забот, нежели болезнь, - писал он Пунину, - сколько найдется людей, для которых сознанье, что они хоть чем-нибудь могут быть ей полезны, составит счастье".

Эти 500 рублей, - по тем временам довольно крупная сумма, - стали причиной размолвки Пастернака с Ахматовой. Воспользовавшись предложением директора Литературного музея В. Бонч-Бруевича купить у нее архив, Анна Андреевна привезла бумаги в Москву (в том числе письма Пастернака к ней) и, вернула деньги. Лидия Чуковская записала рассказ Ахматовой об этом, отразившийся также в дарственной надписи на "Стихотворениях в одном томе" Пастернака: "Анне Андреевне, в звуке долгой. После ссоры".

В октябре 1935 года он принял деятельное участие в хлопотах по случаю ареста мужа и сына Ахматовой. Вместе с ее письмом на имя Сталина он отнес в Кремль и свое, и уже на следующий день ему сообщили телефонным звонком, что просьба удовлетворена и Пунин и Гумилев на свободе. В стихотворении Ахматовой "Борис Пастернак", написанном 19 января 1936 года, вылилось ее чувство глубокой признательности.

Однако в марте 1938 года Лев Гумилев был арестован вторично. Ахматова приезжала хлопотать в Москву. Вероятно, в свой приезд в апреле 1940 года она прочла Пастернаку первые стихи "Реквиема". Лидия Чуковская сохранила сказанные им слова: "Теперь и умереть не страшно".

Большой радостью было появление сборника Ахматовой "Из шести книг" в мае 1940 года. "Неудивительно, что, едва показавшись, Вы опять победили, - писал ей Пастернак. - Поразительно, что в период тупого оспаривания всего на свете Ваша победа так полна и неопровержима".

Своим письмом Пастернак хотел вынуть отравленное жало появившегося в "Литературной газете" (10 июля 1940) отклика на выход книги. В "тупом оспаривании всего на свете" автор статьи В. О. Перцов писал, что современному читателю "не хватает воздуха" в старых стихах Ахматовой, - именно тех, которые, по мнению Пастернака, создали имя ее лирике и "врезались в воображение" читателей. Поэтому основной пафос своего письма он направил на утверждение "драгоценности" "Четок", которые захватили его еще в 1915 году, и пытался сформулировать это чувство, говоря о "задолженности" своего поколения перед художественными открытиями Анны Ахматовой. "Способность Ваших первых книг воскрешать время, когда они выходили, еще усилилась. Снова убеждаешься, что, кроме Блока, таким красноречием частностей не владел никто, в отношении же Пушкинских начал Вы вообще единственное имя".

Пастернак отмечал также дальнейшее развитие поэзии Ахматовой, которое он наблюдал в последнее время. "Можно говорить о явлении нового художника, неожиданно поднявшегося в Вас рядом с Вами прежнею, так останавливает этот перевес абсолютного реализма над импрессионистической стихией, обращенной к впечатлительности, и совершенная независимость мысли от ритмического влиянья".

Но, - судя по "Запискам" Чуковской, - Ахматова тогда разочаровалась в своих старых стихах, считая их "недобрыми", "неумными" и "бесстыдными", и потому восхищение ими Пастернака вызвало у нее раздражение. Пропустив мимо внимания его слова о "явлении нового художника", она сделала вывод, будто он никогда не знал ее стихов и теперь только прочел их впервые.

Надежды, вызванные выходом книги и обещаниями пересмотра дела Льва Гумилева, не оправдались. Ахматова стала мишенью критики, ее сборник изымался из библиотек и из продажи, а другой, подготовленный в Москве, остановлен. В августе ей снова пришлось ехать в Москву. Она провела несколько дней у Пастернака в Переделкине. В его письме к ней от 1 ноября 1940 года тон утешений и сочувствия, характерный для его обращений к Ахматовой, особенно трогателен и нежен, а прорвавшиеся слова признания - "как категорически Вы мне дороги", - говорят о глубине чувства. Они не остались незамеченными, в своем разговоре с Чуковской Ахматова определила их как "компрометирующие" ее "как женщину", опасаясь измышления будущих комментаторов, которые выведут из них "бог знает что".

Крушение надежд пережигается с особой болью, и сохранившиеся свидетельства говорят об этом периоде, как об одном из самых страшных в жизни Ахматовой. Угроза, нависшая над Европой после первых побед Гитлера, придавала личным страданиям отсвет всеобщей гибели. "Могу ли я что-нибудь сделать, чтобы хоть немного развеселить Вас и заинтересовать существованьем в этом снова надвинувшемся мраке, теш, которого с дрожью чувствую ежедневно и на себе", - писал ей Пастернак.

Делясь своим беспокойством по поводу немецких бомбежек Англии, где жили его отец и сестры, и о Нине Табидзе. приезжавшей в Москву в надежде что-нибудь узнать об арестованном муже. Пастернак обрывает себя: "Простите, что я так грубо к как маленькой привожу Вам примеры из домашней жизни в пользу того, что никогда не надо расставаться с надеждой, все это, как истинная христианка, Вы должны знать, однако, знаете ли Вы, в какой цене Ваша надежда и как Вы должны беречь ее?".

Напоминая Ахматовой о ее долге поэта как "создателя" представлений о жизни, о ее "долге перед живущими", он одновременно продолжал свои разговор о ее "Реквиеме", построенном на символике страданий Богородицы.

В июне 1941 года по просьбе Марины Цветаевой он устроил ей встречу с Ахматовой. У Цветаевой были арестованы дочь и муж, и Пастернак принимал в ней горячее участие, хлопотал о жилье в Москве и знакомил с друзьями. Тогда же он приходил к Ахматовой читать недавно написанные стихотворения (позднее они поставили цикл "Переделкино"). В своих записных тетрадях Анна Ахматова отметила, какой радостью было для него творческое пробужден не после многолетнего молчания. "Удушье кончилось".

С началом войны Ленинград сразу попал в окружение, из которого Анну Ахматову вывезли самолетом в Москву. Предполагалось, что она проживет здесь зиму, но стремительное продвижение немцев к Москве вызвало необходимость эвакуации. Союз писателей включил ее в состав отъезжающих вместе с Пастернаком. Они добрались до Чистополя на Каме, куда были эвакуированы писательские семьи. Через несколько дней Анна Андреевна вместе с Чуковской кружным путем через Сибирь отправилась в Ташкент.

Ахматова подарила Пастернаку первый вариант "Поэмы без героя". К новому 1942 году она получила от него письмо, "пенное, восхитительное с потрясающим анализом поэмы", как сообщала она Николаю Харджиеву. Оно не сохранилось. Уже после смерти Пастернака, Анна Андреевна записала его впечатление от "Поэмы" как от танца: "Две фигуры "Русской". "С платочком", "отступая" - это лирика - она прячется. Вперед, раскинув руки, - это поэма". В этих словах отразился закон большой поэтической формы, в которой движение темы перемежается лирическими "отступлениями", замедляющими сюжетное развитие. Отзыв Пастернака можно сопоставить с признаниями самой Ахматовой о постоянных помехах со стороны лирики при писании "двоившейся" "Поэмы", а сравнение с танцем - с ее записями об "уходах" "Поэмы" в балет. "Говорил, как всегда, необычайно - не повторить, не запомнить, а все полно трепетной жизнью", - вспоминала Ахматова этот разговор.

О дальнейшей работе Ахматовой над "Поэмой" Пастернак узнал от Надежды Мандельштам, которая писала ему из Ташкента. Он ответил им обоим в один тень двумя письмами. Сохранилась открытка от Анны Андреевны 20 июля 1943 года с благодарностью за неизвестное нам письмо, в которой она просила прислать недавно вышедшую книгу "На ранних поездах". Светлана Сомова, дружившая с Ахматовой в то время, запомнила надпись на полученной вскоре книге: "Анне Ахматовой - лучшей из возможных соседок на Страшном суде, с благоговением пepeд ее великим именем и полным равнодушием к посылаемой книге".

Как праздник воспринял Пастернак выход в Ташкенте "Избранного" Ахматовой. Он отозвался на книгу восторженной рецензией. Более короткий, эмоциональный вариант был написан для популярною журнала "Огонек" и более подробный и "объективный" - для газеты "Литература и искусство". Высказанная им мысль о гражданственности и патриотизме поэзии Анны Ахматовой стала впоследствии обязательной для всех будущих статей о ней. "Было бы странно назвать Ахматову военным поэтом. Но преобладанье грозовых начал в атмосфере века сообщило ее творчеству налет гражданской значительности. Эта патриотическая нота, особенно дорогая сейчас, выделяется у Ахматовой совершенным отсутствием напыщенности и напряжения. Вера в репное небо и верность родной земле прорываются у ней сами собой с естественностью природной походки".

Определяя причины воздействия на читателей ее поэзии, Пастернак называет "редкостное чутье подробностей". Это те самые "прозы пристальной крупицы", о которых он писал в стихах 1929 года. "В ее описаниях всегда присутствуют черты и частности, которые превращают их в исторические картины века. По своей способности освещать эпоху они стоят рядом со зрительными достоверностями Бунина".

Пастернак находил в поэтических открытиях молодой Ахматовой "оригинальный драматизм и повествовательную свежесть прозы" и восхищался ее умением "голос чувства в значении действительной интриги" противопоставить "эротической абстракции большинства стихотворных излияний".

Ни одна из рецензий не была напечатана, хотя Пастернак переделывал их в духе требовавшихся "трезвости и объективности". Ахматова, вернувшаяся из Ташкента только в мае 1944 года, вероятно, и не знала о их существовании. Она была радостно поражена, прочтя их в начале 1960-х годов, когда Пастернака уже не было на свете.

Послевоенные годы - время большой духовной близости Пастернака и Ахматовой. В начале апреля 1946 года в Колонном зале, в Доме литераторов и Университете состоялись их совместные вечера, прошедшие с большим успехом. Зал вставал при их выходе на сцену и встречал несмолкаемой овацией. Последовавшее через несколько месяцев ждановское постановление 14 августа 1946 года о журналах "Звезда" и "Ленинград", отлучившее от литературы Зощенко и Ахматову, стало знаком возвращения к самым темным временам и крушения надежд на либерализацию, которые питало общество после победы.

Проводя помногу месяцев в Москве у Ардовых. Ахматова слушала новые стихи Пастернака и главы романа "Доктор Живаго". Его письмо к ней от начала марта 1947 года не сохранилось, но ее нежную ответную записку Пастернак сохранил и носил в конверте, с которым никогда не расставался. На конверте надпись: "Самое дорогое (автографы отца, Рильке, Ахматовой, Тициана)". "Дорогой мои друг, спасибо за чудесные стихи и письмо Ваше. Я люблю Вас и все время думаю о Вас. Молюсь за Вас.

Ваша Анна".

Этим годом датированы двa стихотворения Ахматовой, посвященные Пастернаку: "И снова осень валит Тамерланом" и "Здесь все тебе принадлежит по нраву". В них отразились совместные прогулки по темным переулкам Замоскворечья, когда, изголодавшиеся по общению, оторванные от читателей, они так радовались взаимопониманию. Ахматова находилась тогда в крайне бедственном положении, и Пастернак затратил много усилия, чтобы решительным образом наладить ее дела. Так как она не принимала от него никакой помощи, он устроил ей ссуду в Литфонде. Тем же летом 1948 года через ЦК партии он добился, чтобы издательствам было разрешено заказывать ей стихотворные переводы.

Анна Андреевна была встревожена тяжелой сердечной болезнью Пастернака, что отразилось в ее письме к нему от 29 ноября 1952 года: "мне показалось, что закрылся самый озаренный придел моего московского существования. Кроме того, все: улицы, встречи, люди стали менее интересны и подернулись туманом". Она посетила его в больнице. В своем стихотворении, написанном на смерть Пастернака в 1960 году она вспоминала о их разговоре на лестнице у окна.

где когда-то
Он поведал мне, что перед ним
Вьется путь золотой и крылатый.
Гдe он вышнею волей храним.

В своих тетрадях Анна Андреевна оставила также короткую запись о своем последнем грустном приезде в Переделкино в мае 1960 года за две недели до его конца.

Москва. 1946 год.
1
“...Она была довольно замкнутой и не была такой... нараспашку, каким был Пастернак. Это была полная его противоположность”

Вспоминал - и сравнивал - человек, хорошо (и по отдельности) с ними знакомый, Лев Горнунг, он же - автор замечательных фотопортретов, свидетельствующих о несомненно талантливой наблюдательности. Вспоминал и сравнивал Горнунг тогда, когда уже не было на свете ни Пастернака, ни Ахматовой - они удалились туда, где “таинственной лестницы взлет”, когда сравнение носит уже не земной, а более высокий характер. Итак, не просто - разные, а - “полная противоположность”.
В то же время в сознании, отзывающемся русской поэзии ХХ века, Пастернак и Ахматова существуют там же, где и Мандельштам, и Цветаева. “В России пишут четверо: я, Пастернак, Ахматова и П. Васильев”, - сказал в 1935-м С. Рудакову Мандельштам. “Нас мало, нас, может быть, четверо...” - четверка “горючих и адских” может располагаться каждым читателем по своему порядку, но в каноне русской поэзии ХХ века они стоят рядом. Рядом? “Благоуханная легенда” - так иронически охарактеризует Ахматова миф о себе и Цветаевой, например. То же самое - могла сказать и о Пастернаке.
Чем внимательнее вчитываешься в мемуары и свидетельства, а уж тем более в стихи, чем глубже всматриваешься в сюжет существования оставивших бесценное наследие поэтов, тем больше возникает вопросов не о сходстве - о различии. О разных стратегиях творческого и житейского поведения близких, сближенных в общепринятом, среднестатистическом читательском мнении поэтов. Почти по Лобачевскому: вроде бы и параллельные, но пересекаются. И наоборот: вроде бы пересекаются, но - параллельные. Независимые. Отдельные. И сентиментально-мелодраматическая картинка Ахматова - Мандельштам - Цветаева - Пастернак, представляющие собою некое над-индивидуальное целое (вместе противостояли известно чему), распадается на самостоятельные, с неровными, а иногда даже очень острыми краями образования. От утешительного мифа о единстве не остается и следа. В своих “Записных книжках. 1958–1966”, изданных Einaudi в 1996-м, Ахматова набросала предварительный план книги “Мои полвека”, где назвала главку о Пастернаке (внутри предполагаемой главы “Мои современники”) так: “Разгадка тайны”. На самом деле тайна была в отношениях двух поэтов и восприятии ими друг друга, тайна, так и не ставшая прижизненной явью. Тайна, как можно увидеть сегодня, заключалась в том, что Ахматова упорно и глубоко думала о Пастернаке, а он - он лишь снисходил. Снисходил, громко восхищаясь.
Вот как в одно и то же историческое время оценивал в воронежских беседах с Сергеем Рудаковым Ахматову и Пастернака Мандельштам.

Об Ахматовой: “Она - плотоядная чайка, где исторические события - там слышится голос Ахматовой. И события - только гребень, верх волны: война, революция. Ровная и глубокая полоса жизни у нее стихов не дает...”.
О Пастернаке: “Человек здоровый, на все смотрит как на явления: вот - снег, погода, люди ходят...”.

Да, и близки были духовно, а порою и душевно, и ценили, любили, поддерживали друг друга. Ахматова оплакала уход Пастернака: “Умолк вчера неповторимый голос...”. Все это так. Но вот вопросы, которые задавала уже в “хрущевское” время, после “Живаго”: “в те дни, когда ему было очень худо, но он еще не болел. Он был исключен. Он был уже только членом Литфонда”. Вспоминает М.В. Вольпин: “Значит, заговорили о Пастернаке, о горестной его судьбе, и вдруг она сказала: “Михаил Давидович, кто первый из нас написал революционную поэму? - Борис. Кто первый выступал на съезде с преданнейшей речью? - Борис. Кто первый сделал попытку восславить вождя? - Борис. Так за что же ему мученический венец?” - сказала она с завистью”. И дальше: “Кто первый из нас был послан вместе с Сурковым <...> представлять советскую поэзию за границей? - Борис!” - сказала она”.

Вольпин и Дувакин, обсуждая эти вопросы Ахматовой, говорят и о “возвышенной зависти чужому несчастью”, что “не дана мелкому тщеславию”, а свидетельствует о “стремлении к хорошей, подлинной, настоящей, в высоком смысле слова, славе”, но главное - о различии между поэтами.
Попробуем разобраться.
2
Их появление на свет разделяет меньше года: Ахматова - “летняя” (родилась в Иванов день, в самый длинный день и самую короткую ночь в году, 23 июня 1889 г.), Пастернак - “зимний” (10 февраля 1890 г.). Оба родились не в блестящей столице: Пастернак - в Москве, Ахматова - в пригороде Одессы.

Пастернак родился в любящей, благополучной и творческой семье (и среде - его первые впечатления в родительском доме отложились на всю жизнь), Ахматова родилась в семье статского советника, бывшего морского офицера. Зато поэтическая слава и даже легенда пришли к Ахматовой раньше - еще до революции. Как справедливо утверждает биограф, “легенда была частью славы и сопровождала Ахматову с первых ее шагов на творческом пути”. Задолго до известности начинающего Пастернака критика отметила особую силу стихов Ахматовой - В.М. Жирмунский в статье “Преодолевшие символизм” назвал ее “наиболее значительным поэтом молодого поколения” (“Русская мысль”, 1916, № 12). Ранняя Ахматова и сама для себя была, как мы бы нынче сказали, замечательным имиджмейкером. “Колдовской ребенок”. “Колдунья”. “Я обманно стыдлива”. “Я умею любить”. “Все мы бражники здесь, блудницы...” Слово, как известно, не воробей, - долетело и до Жданова со Сталиным. В 1923 году выходит первая монография о ее творчестве - книга Б.М. Эйхенбаума, в которой исследуются ее же мотивы - религиозного сознания и “бражников, блудниц”. И образ ветреной и богемной, обманутой и лукавящей красавицы, с которым Ахматова потом беспощадно боролась, выступая против мемуаров Г. Иванова и прочих, - выкован был сначала ею же самой. Хрупкую, мифологизированно-изнеженную, опасную, до головокружения оригинальную красоту послушно растиражировали художники - от Н. Альтмана с его знаменитым сине-желтым, изломанным по силуэту портретом, до Ю. Анненкова с графическим абрисом испаноподобной дамы. И даже Мандельштам, об отношении которого к обоим - в дальнейшем повествовании, назвал ее сначала “столпником паркета”.

Начавшая печататься на шесть лет раньше Пастернака, Ахматова сначала благодаря своему замужеству, но очень вскоре и благодаря нарастающей известности очень рано вошла в круг определявших лицо и уровень современной поэзии на блестящем и насыщенном артистическом фоне - от Блока до Вяч. Иванова (я уж не говорю о балете и опере, художниках, артистах и проч.) Пастернак, еще далекий от окончательного выбора возможного профессионального будущего (от философии до музыки) в 10-е годы находился в кружке Сердарды, а отнюдь не в кругу поэтов. Его потрясло, правда, знакомство с Маяковским в 1914-м. Пастернаковская тяга и близость к футуристам была противоположна по направлению ахматовской акмеистичности: так что и по поэтике, и по стилю поведения, и по создаваемому образу, и по стратегии жизни они не совпадали. Вот и говори после этого о единстве “поколения”!

Делать выводы о творческом родстве, исходя из даты рождения и принадлежности к одному поколению, никак не представляется возможным. Более того: если искать оппонентов, то они как раз внутри поколения и таятся.

Но, предвижу возражение, стихи Ахматовой, посвященные Пастернаку, свидетельствуют вовсе не об оппонировании!

За то, что дым сравнил с Лаокооном,
Кладбищенский воспел чертополох,
За то, что мир наполнил новым звоном
В пространстве новом отраженных строф, -

Он награжден каким-то вечным детством,
Той щедростью и зоркостью светил,
И вся земля была его наследством,
А он ее со всеми разделил.

Кстати, не могу не отметить перекличку - ответ-вопрос-ответ - Ахматовой самой с собою: на вопрос “за что?”, несколько раз повторенное Вольпину, отвечает, как это ни парадоксально, сама Ахматова из 1936-го: “за то, что”, тоже несколько раз повторенное. А его “мученический венец” перекликается с “вечным детством”, которым он (“за то, что”) “награжден”.

По свидетельствам (и по объективным данным), стихотворением 1936 года “Борис Пастернак” Ахматова прервала затянувшееся поэтическое молчание. Восторг и радость действительно образуют эмоциональную ауру этого стихотворения. Оно стало известным в черновике Пастернаку еще до публикации - ему не очень глянулось одно слово внутри: “чтоб не спугнуть / лягушки чуткий сон”. Лягушку Ахматова послушно убрала, заменила на пространство.

Но между этим стихотворением и дореволюционной славой в жизни Пастернака и жизни Ахматовой много чего произошло.

Революция пролегла межевою вехою (пользуюсь лексикой “Людей и положений” Пастернака) между многими и многими.

Ахматова и Пастернак были из тех, кто не уехал в эмиграцию. “Руками я замкнула слух”. Пастернак провел несколько месяцев 1921 года в Германии, но это была не эмиграция, а отъезд (уехали в эмиграцию родители, которых Пастернак провожал из Петрограда, стоя на пристани рядом с Ахматовой, провожавшей навсегда Артура Лурье).
Но слава, именно слава Пастернака началась после революций, февральской и октябрьской. Его отношение к революции было амбивалентным - он и приветствовал жар ее возможностей, и устрашался ее делам (“Русская революция”, 1919). Отношение к революции Ахматовой было гораздо более скептическим, без иллюзий, отрицательным без оттенков; она с самого начала разделила родину и революцию ледяною и непереступаемой чертой. Уже в конце 50-х Ахматова комментирует: “Б.П. примолк после гениальной книги лета 1917 (вышла в 1921), растил сына, читал толстые книги и писал свои 3 поэмы” (ЗК, с. 209). Пастернак “пишет худшее из всего, что он сделал” (ЗК, с. 311). Сурово. (Сурово будет позже сказано и о стихах из “Доктора Живаго” - “как в прорубь опустил” - ЗК, с. 297).

Отметим, что эпитет “гениальный” при этом постоянно присутствует - имя Пастернака возникает в “Записных книжках” множество раз. Ревнивая мысль-память о Пастернаке не покидала Ахматову никогда. А ревность - не к его поэзии, а к его славе и, как она говорила, к “ошибкам”. Пример: “Б.П. думал, что за границей интересуются только им одним. Это было одной из его ошибок” (ЗК, с. 540).

После революции Ахматова переживает начало трагических десятилетий своей жизни. Счастливая (после жизни с В. Шилейко) встреча с Н.Н. Пуниным в 30-х годах обрывается. Она замыкает “слух” и “голос” из-за полного отторжения от того, что происходит снаружи дома, - но и дома настоящего у нее, живущей рядом и вместе с “предыдущим” семейством Пунина, нет. В отличие от Пастернака, который нелегким, даже тяжелым, а иногда невыносимым трудом выстраивает дом, быт, жизнь. Организуя пространство вокруг себя.

Может быть, Пастернак был одарен не только даром детства, но и инстинктом дома? Во всяком случае, даже дров он добытчик, хотя бы и путем кражи.

Ахматова никогда советской не будет. Никогда не обеспокоится бытом, что бы ни творилось вокруг нее. Вот она лежит больная под одеялом, с распущенными по подушке волосами, - фотография 1924 года подарена Пастернаку с дружеской надписью. Вот другая, интимная фотография, сделанная Н.Н. Пуниным, - Ахматова только со сна, стоящая в ночной рубашке, среди кресел и картин, разбросанных предметов туалета, - а быта все равно нет! Не пристает. Вот воспоминания, проходящие через десятилетия, через всю жизнь - от “после революции” и до самого конца, - кто-то принес суп, кто-то блюдце с вареной морковкой и т.п. “Я был у нее на квартире, протопил печку, прибрал немного...” - это В. Гаршин, 4 декабря 1939 года. Разорванное кимоно - а ведь можно было зашить? Приготовить? Убрать? Обиходить? Нет - рисунок Модильяни да сундук; вот и все имущество; дом - на Ордынке - уже стал легендой: “здесь жила Ахматова”, да не жила она нигде, кроме Фонтанного дома, и, в сущности, там тоже не жила. Она -останавливалась. Лучше - хуже, счастливее - несчастнее, но настоящего дома не заводила. Это сравнимо отчасти с нежеланием Набокова купить, организовать, обиходить свой собственный дом - квартиру - убежище: потерявши родительский дом на Большой Морской, он ничего уже подобного утерянному иметь не мог, а посему - отказывался от замены. Отказывалась - правда, и позволить себе не могла того, что хотела бы, потому и не хотела - и Ахматова.

У Пастернака мотив дома - мотив жизнестроительный, творческий, наиважнейший - проходит через долгие годы: я уже имела возможность об этом сказать в статье “Квартирный вопрос”. Сюжетом той статьи было сравнение домовитости Пастернака, образа дома-квартиры в его поэзии и письмах сбезбытностью Мандельштама. Но у Мандельштама была Надежда Яковлевна - вечное “ты”, движитель хотя бы и мизерного жизнеобеспечения (“Мы с тобой на кухне посидим”); у Ахматовой и этого быть не могло, хотя и Пунин старался, и Гаршин судки приносил. Десятилетия жизни связаны с нарастающим ощущением отчаяния, несмотря на сравнительно счастливые, повторяю, годы с Пуниным.

У Ахматовой - “навсегда опустошенный дом”, какие бы фотоснимки ни достались потомкам:

Как хочет тень от тела отделиться,
Как хочет плоть с душою разлучиться,
Так я хочу теперь забытой быть.

Совсем иное - у Пастернака: его дом от начала и до конца был осмыслен, освещен, освящен и обыгран - от “каморки с красным померанцем” в Лебяжьем переулке до терраски с “огневой кожурой абажура” в Измалкове, обихоженной О. Ивинской. Я вовсе не имею в виду никакого роскошества - но уют и комфорт, стабильность домашнего обихода высоко ценились Пастернаком. “Перегородок тонкоребрость” - это плохо, хотя и поэтично; “я комнату брата займу” - мечта, которую следует перевести в реальность, посему поэт пишет письмо с просьбой посодействовать помощнику Горького Крючкову...
В очерке “Люди и положения”, в абзаце, посвященном первому - 1915 года - впечатлению от стихов Ахматовой (оскорбленной позже тем, что он мало что спутал название сборника, а еще и посвятил другим поэтам не абзац, а целые страницы) Пастернак пишет о том, что он тогда позавидовал “автору, сумевшему такими простыми средствами удержать частицы действительности, в них занесенные”. Их знакомство относится к 1922 году - в письме Цветаевой он отмечает редкую “чистоту внимания” Ахматовой: “она напоминает мне сестру”. Сестра - ключевое для Пастернака слово: кроме названия книги, он одарял “сестрой” (“ты такая сестра мне - жизнь”) Цветаеву в разгаре их возвышенного, но чрезвычайно страстного эпистолярного романа. И в длинной, похожей на цельное эссе (равной по длине его же выступлению на Антифашистском конгрессе в Париже) надписи Ахматовой на книге, вышедшей в 1922-м (“Сестра моя - жизнь”), авторские экземпляры которой он выборочно подарил нескольким поэтам (Маяковскому, Асееву, Брюсову, Кузмину, Мандельштаму), Пастернак опять отмечает их близость:
1) “поэту - товарищу по несчастью”,
2) “дичливой, отроческой, и менее чем наполовину использованной впечатлительности”, 3) “жертве критики, не умеющей чувствовать и пытающейся быть сочувственной”,
4) “жертве <...> итогов и схем” - “с любовью от человека, который все силы свои положит на то, чтобы изгнать отвратительное слово “мастер” из прижизненной обстановки...”
(Отметим вражду Пастернака к слову мастер в непосредственной близости с ключевым словом автографа - жертва.)

Надпись для Ахматовой, видимо, Пастернак считал особенно важной и значимой и поэтому подробно разъяснил ее еще раз в письме Юркуну: “Но я считаю родными себе тех людей, самый расцвет впечатлительности и способности выраженья коих совпал с началом войны”. Пастернак - против аксиомы, что такая поэзия принадлежит “дореволюционности”, “символизму, акмеизму, буржуазности” и проч. Он не хотел показаться Ахматовой “фамильярно-панибратствующим”, но утвердил свое поэтическое родство и обосновал человеческую солидарность.

Удаленность поэтики акмеистки от “футуриста” не мешает последнему испытывать радость от стихов первой. Чем дальше в 20-е, тем больше понимания - сближает их еще и появившийся в жизни Ахматовой Пунин. Сфера его интересов в искусстве ближе к интересам Пастернака и его круга. Пунин активно участвует в строительственового искусства, являясь его непосредственным организатором и интерпретатором.

В 1926-м, после приезда Ахматовой с Пуниным в Москву, Пастернак в письме И. Груздеву характеризует ее так: “изумительный поэт, человек вне всякого описанья, молода, вполне своя, наша, блистающий глаз нашего поколения”; и еще: “явленье это так чудесно в своей красоте и стройности”10. Ахматова дарит ему свою фотокарточку - Пастернак отвечает сердечным письмом. А сама Ахматова, которая, как известно, терпеть не могла писать писем (за исключением, как открылось в наши дни, одного адресата - Н.Н. Пунина), Пастернаку не пишет, зато описывает природу по Пастернаку в письме 27 мая 1927 года Пунину: “День студеный и ненастный, льет дождь. Липы, что перед окном, еще совсем черны, клены чуть зазеленели, и весь сад мечется под ветром, как в стихах Пастернака”.

Пастернак первым посвятил Ахматовой стихи - в 1929 году, в “серии” стихов друзьям: Мейерхольдам, Цветаевой, Пильняку и т.д. Послав текст, он трижды просит ее о разрешении на публикацию. Ахматова молчит и откликается в конце концов лишь телеграммой с указанием причины молчания - болезни.

Думаю, что явная затяжка с ответом вызвана у Ахматовой противопоставлением в пастернаковском стихотворении Ахматовой ранней (с положительной оценкой) Ахматовой более поздней (с отрицанием - “не”), т.е. того самого периода, когда после публикации “Новогоднего” и “Лотовой жены” в “Русском современнике” (1924, № 1) последовало, как считала Ахматова, первое (тогда - негласное) распоряжение ЦК о запрете на ее стихи.

Таким я вижу облик ваш и взгляд.
Он мне внушен не тем столбом из соли,
Которым вы пять лет тому назад
Испуг оглядки к рифме прикололи,

Но, исходив от ваших первых книг,
Где крепли прозы пристальной крупицы,
Он и сейчас, как искры проводник,
Событья былью заставляет биться.

Но - любовь братская, но - помощь, но - взаимопонимание!
Безусловно.
И - книги в дар, и - фото в дар, и - встречи у общих знакомых и друзей, и - даже внезапное, после поездки в Париж, предложение Ахматовой - руки и сердца, хотя Зинаида Николаевна вполне еще правила домом и бытом. И даже балом.

3
Ахматовой, кстати, не понравился выбор Бориса Леонидовича. Книгу “Второе рождение”, вдохновленную новым чувством и написанную по обещанию Зинаиде Николаевне, она назовет пренебрежительно “жениховской”. Однако в 1936-м она воспевает своего (и совсем не “жениховского”, а детского, радостно крепкого) Пастернака - “Он, сам себя сравнивший с конским глазом / Косится, смотрит, видит, узнает”. От его взгляда меняется природа - “И вот уже расплавленным алмазом / сияют лужи, изнывает лед”. Все глаголы этого стихотворения - позитивные. Герой-поэт так связан с природой, что “Пугливо пробирается по хвоям, / чтоб не спугнуть пространства чуткий сон” (лягушка была все-таки лучше -автор).

Вопрос: когда было написано это стихотворение - очень важен. 1 января 1936 года в “Известиях” были напечатаны те самые стихи (“Мне по душе строптивый норов...”), о которых позже Ахматова задает один из своих самых гневных риторических вопросов: “Кто первый сделал попытку восславить вождя?”. Вот она, эта попытка, в “Известиях” - и вот явный ответ, реплика Ахматовой на эти стихи. Реплика - не ироническая, не яростная, не гневная, напротив. Смысл ее прост: ребенок, “вечным детством” награжденный, вот кто такой Борис Пастернак. Не надо предъявлять ему претензий, ставить ему в укор его “сталинские” стихи - он награжден “щедростью и зоркостью” светил, чуток к “лягушке”, а его попытка диалога с вождем - детская. И - простительная: в 1935-м он “чудесным образом” способствовал освобождению Пунина и Л. Гумилева, написав письмо Сталину. Его “революционные” поэмы искупаются еще наивностью и простодушием. У нее, у Ахматовой, - другая миссия:

Одни глядятся в ласковые взоры,
Другие пьют до солнечных лучей,
А я всю ночь веду переговоры
С неукротимой совестью моей.

Пастернак звал “вперед, не трепеща, и утешаясь параллелью”, одобряя “правопорядок”, Ахматова в те же годы пишет стихи, сложившиеся в “Реквием”. “Уводили тебя на рассвете” и кончается так, как в жизни, когда она отвозила письмо Енукидзе в Кутафью башню. Письмо-слезницу, где она ручалась за арестованных близких:

Буду я, как кремлевские женки,
Под кремлевскими башнями выть.
осень 1935

Пастернак пишет в декабре 1935-го Сталину еще одно, особое письмо. Благодаря вождя за освобождение Пунина и Гумилева, Пастернак заканчивает словами “любящий” и “преданный”. Ахматова - в те же годы пророчит истинному поэту совсем иную судьбу:

Без палача и плахи
Поэту на земле не быть.
Нам покаянные рубахи,
Нам со свечой идти и выть.

Ахматова позже зафиксирует еще одно, очень важное различие между собою и Пастернаком: “Я сейчас поняла в Пастернаке самое страшное: он никогда ничего не вспоминает” (ЗК, с. 188).

К 1939 году Ахматова, несмотря на некоторое продвижение дел, считает, что ее избегают как чумную. “Боятся с ней видеться” - в том числе и Пастернак: “Сегодня Зина уже не пустила его ко мне, - говорит она Л. Чуковской о Борисе Леонидовиче. Но различие их поэтик лежало еще глубже, чем различие творческого и жизненного поведения. Характерен ее комментарий к “дурацкому” читательскому письму лета 1939 года, противопоставляющему ее “простоту” пресловутой “сложности” Пастернака: противопоставление она не оспаривает, она оспаривает непонимание сложности происхождения самой этой простоты: “Они воображают, что и Пушкин писал просто и что они все понимают в его стихах”.
У Ахматовой к концу 30-х складывается впечатление, что Пастернак почти не знает ее стихов. Выслушав “Реквием” в 39-м - “Теперь и умереть не страшно...” Но что за прелестный человек!”.

Лидия Чуковская в разговоре утверждает, что “поэты очень похожи на свои стихи. Например, Борис Леонидович. Когда слышишь, как он говорит, понимаешь совершенную естественность, непридуманность его стихов. Они - естественное продолжение его мысли и речи” - и Ахматова, постоянно внутренне себя с Пастернаком сопоставлявшая и противопоставлявшая себя ему, категорически не хочет, в отличие от Пастернака, быть на стихи свои похожей: “Это нехорошо, если так. Препротивно, если так”. Для Ахматовой всегда важна реакция Пастернака, она ее отмечает особо: “...а Борису Леонидовичу не понравилось. Он не сказал этого, но я догадалась”.

4
Невозможно себе представить Ахматову, приглашенную Сталиным или Троцким для встречи и обмена мнениями - а Пастернак и в “кремлевские” коридоры, например, в “салон” к О.Д. Каменевой (конец 20-х) был вхож.

Невозможно представить себе Ахматову, сочиняющую поэму о первой русской революции. А Пастернак - собирая материалы, сочинял, относясь к этой задаче прагматично и даже отчасти цинически, как к добыванию средств, необходимых для существования.

Невозможно представить себе Ахматову в коллективной командировке на стройку, скажем, на Урал или на Магнитку, - а Пастернак ездил.

Невозможно представить себе Ахматову в президиуме первого съезда союза писателей, рядом с Горьким; принимающей в дар писателям портрет Сталина, - а Пастернак принял и горячо благодарил.

Однако Ахматова к Пастернаку не всегда была справедлива. Обвиняла порой в грехах несуществующих - так, его выступление на съезде было совсем не “преданнейшей речью”, как она заклеймила ее. “Не отрывайтесь от масс, - говорит в таких случаях партия. Я ничем не завоевал права пользоваться ее выражениями. Не жертвуйте лицом ради положения, - скажу я в совершенно том же, как она, смысле <...> слишком велика опасность стать литературным сановником. Подальше от этой ласки во имя ее источников...” (курсив мой. - автор). Но закончил ее Пастернак действительно выражением “большой, и дельной, и плодотворной любви к родине и нынешним величайшим людям”. “Продолжительные аплодисменты” все-таки достались ему не даром: после доклада Бухарина, где он был вознесен на вершину “первого поэта”, после злобной критики своих “коллег” Пастернак выступил политически очень точно: он ни словом не намекнул ни на лестное предположение Бухарина, ни на злобу сотоварищей, ни на свое положение. Он обратил свой взор к “нынешним величайшим людям”, т.е. к Сталину, избранному им в единственные защитники.

Конечно, в стратегии Пастернака было опасное политическое лукавство - то лукавство, на которое Ахматова не была способна. Пастернак мог сам себя уговорить, убедить в своей искренности. Ахматова - не могла. Он отступал постепенно, каждый раз оставляя себе особую территорию, которую потом, позже, тоже приходилось оставлять, опять уговаривая себя самого.

Самообман - вот что было свойственно Пастернаку.
Особая трезвость взгляда - свойство политического зрения Ахматовой (хотя и она порой обманывалась).

Модель поведения Пастернака при Сталине не была прямолинейной. Пастернак выстраивал с властью “компромиссные отношения”.

Но Пастернак еще и хотел осуществить примирение в истории.

Поиск компромисса был для Пастернака существенным и принципиально важным в его работе над “1905-м”, например. В письме К.А. Федину от 6 декабря 1928 года он объясняет, что пошел “на эту относительную пошлятину <...> сознательно из добровольной идеальной сделки со временем. Мне хотелось втереть очки себе самому (сознательный самообман. - автор) и читателю <...> Мне хотелось дать в неразрывно сосватанном виде то, что не только поссорено у нас, но ссора чего возведена чуть ли не в главную заслугу эпохи”. Компромисс по Пастернаку - это не конформизм, а дипломатия, ведущая к консенсусу: “Мне хотелось связать то, что ославлено и осмеяно (и прирожденно-дорого мне), с тем, что мне чуждо для того, чтобы, поклоняясь своим догматам, современник был вынужден, того не замечая, принять и мои идеалы”. Стремление настоящего искусства современности - “замирить память хотя бы, если до сих пор нельзя замирить сторон, и как бы склонить факты за их изображеньем к полюбовной”.

Необходимость самоограничения в самом проявлении своего дара (добровольная самоцензура), как власяница, тоже принимается Пастернаком и обосновывается им в ряде писем, в том числе и в том же письме Федину: “Мне казалось, что если Вы, как все мы, или многие из нас, добровольно ограничили свой живописующий дар, свою остроту и разность, свою частную судьбу в эпоху, стершую частности и заставившую нас жить не непреложными кругами и группами, а полуреальным хаосом однородной смеси, то подобно очень немногим из нас, и, может быть, лучше и выше всей этой небольшой горсти, Вы это (все равно вынужденное) самоограниченье нравственно осмыслили и оправдали”. Если вспомнить, что адресат письма закрыл шторой окно, чтобы не видеть похорон его автора, то становится наглядным, к каким последствиям это “добровольное самоограничение”, этот поиск компромисса могли привести и приводили.
Алгоритм компромиссного поведения определяется как “примирение - резервирование”: “Примиряясь с революцией, интеллигенция сначала резервировала за собой право критически относиться к некоторым ее сторонам, например, к политике власти в отношении интеллигенции. Затем, примиряясь с этой политикой, она резервировала за собой скептическое отношение к установлению некоторых нравственных норм”. И так далее - “сдача и гибель советского интеллигента”, по афористичному названию знаменитой и не совсем справедливой книги А. Белинкова о Юрии Олеше.
Модель поведения Пастернака была более сложной - именно в силу сочетания самоуговаривания и самообмана с искренностью и безусловным сохранением собственного достоинства. Результатом компромиссного поведения было все-таки сохранение собственной жизни. Пастернак ведь был совершенно искренним в разговоре со Сталиным о Мандельштаме, когда сказал, что вообще “не в нем только дело”, что у них разная поэтика, и надо бы лучше поговорить “о жизни и смерти” - тут даже тиран не выдержал и в ответ на такое искреннее (возможно, подсознательное) лукавство оборвал беседу, повесив трубку. Укорив - “мы лучше защищали своих товарищей”. Искренен Пастернак и в открытом выражении любви “к величайшим людям”, и в интимном - “любящий и преданный” в подписи к письму Сталину декабря 1935 года. Совершенно искренне он уговаривает Ахматову в 1934-м вступить в Союз писателей, искренне аргументируя свое предложение. (Напомню, что Ахматова демонстративно вышла из СП после исключения Б. Пильняка и Е. Замятина в 1929 году. Именно тогда, кстати, Пастернак и написал ей стихи.) Дело происходит в купе вагона поезда “Москва-Ленинград”. Провожающий Ахматову и Э. Герштейн Пастернак появляется из вокзального буфета с бутылкой вина. “Борис Леонидович заводит щекотливый разговор. Он уговаривает Ахматову вступить в Союз писателей. Она загадочно молчит. Он расписывает, какую пользу можно принести, участвуя в общественной жизни. Вот его пригласили на редколлегию “Известий”, он заседал рядом с Карлом Радеком, к его словам прислушиваются, он может сделать что¬нибудь доброе... Анна Андреевна постукивает пальцами по своему чемоданчику, иногда многозначительно, почти демонстративно взглядывает на меня и ничего не отвечает...”

Э. Герштейн, нарисовавшая эту выразительную картину в своих воспоминаниях, говорит о том, что Пастернак даже со своей непонятностью и камерностью в конце 20¬х становился все более модным. Ахматова, напротив, чем глубже в советское время, тем больше утрачивала модность, характерную для ее фигуры в 10¬е годы. Недаром Зинаида Николаевна в свое время отчеканила: Борис Леонидович “советский поэт”, а Ахматова вся “нафталином пропахла”. Зинаида Николаевна не одобряла ни общения, ни визитов. В августе 40¬го, когда Ахматова посетила Переделкино, надолго она у Пастернака не задержалась. Он был среди победителей, она - среди неудачников. Он - наращивал: публикации, книги, переводы, славу, рецензии и обширные, с продолжением и портретом, статьи в периодике; дом, квартиру, дачу... Жизнь его становилась лучше, зажиточнее, интереснее, полнее, постоянно продвигалась, сложности были, но чаще всего - личного свойства. Жизнь Ахматовой - сжималась, ухудшалась, книги не выходили, стихи не сочинялись, одежда ветшала, молодость и красота уходили. Вот осень 1935¬го: “Она вышла в синем плаще и в своем фетровом колпаке, из¬под него выбились и развевались длинные пряди волос. Она смотрела по сторонам невидящими глазами. <...> Она ставила ногу и пятилась назад. Я ее тянула. Машина приближалась. Рядом с шофером сидел человек в кожаной куртке. Они заметили нас и, казалось, посмеивались. Поровнявшись с нами, человек в кожаной куртке вглядывался в эту странную фигуру, похожую на подстреленную птицу, и... узнавал, узнавал, жалея, ужасаясь. Вот эта безумная мечущаяся нищая - знаменитая Ахматова?”

И тем не менее - восходящий и нисходящий потоки славы и успеха имели свои точки пересечения, тем более - у двух замечательных поэтов, по действительному гамбургскому счету понимавших величину и значение друг друга, вне всякой славы, вне всякой моды. Стратегия и тактика поведения были разными - понимание многих вещей было одинаковым. Пастернак говорил о терроре, что это “иррационально, как судьба”, - Ахматова так же комментировала деятельность Петра Иваныча: “Это как бубонная чума <...> Ты еще жалеешь соседа по квартире, а уже сама катишь в М<агадан>”. Ахматова “выбранила “Второе рождение”, обнаружив там “множество пренеприятных стихотворений”. “Их писал растерявшийся жених... А какие неприятные стихи к бывшей жене!”. Пастернаку (она говорит об этом с огорчением) явно не понравилось “Путем всея земли”. Ахматова не любит “Спекторского” (“Это неудачная вещь”). Подозревает, что он в 1940-¬м “просто впервые читает мои стихи. Уверяю вас. Когда я начинала, он был в Центрифуге, ко мне, конечно, относился враждебно <...> Теперь прочел впервые и, видите ли, совершил открытие: ему сильно понравилось “Перо задело о верх экипажа...” Дорогой, наивный, обожаемый Борис Леонидович!”

С 1937 года на Пастернака идут постоянные доносы: из ЦК ВКП(б) - “фактически не подписал требования о расстреле контрреволюционных террористов17, в “настроениях “переделкинцев”, где живут Пильняк и Пастернак, много чуждого и наносного”18. “В Грузии все было передоверено Пастернаку и Мирскому, тесно связанным с группой шпиона Яшвили”. Я уж не говорю об открытой печати, пленумах, собраниях и т.д. Но Пастернак с его стратегией “компромиссного поведения” находится в дружеских отношениях с Фадеевым, с “головкой” союза писателей - и выдвигает вместе с Фадеевым Ахматову на Сталинскую премию - в 1940¬м, после выхода так восторженно им принятой книги Ахматовой, над изданием которой витает легенда о сталинском благоволении (он увидел, что Светлана читает листки Ахматовой; ему понравилось самому; почему нэт книги и т.д.). Никакой премии, конечно же, она не получила.
Вместо Сталинской премии последовала “Докладная записка управляющего делами ЦК ВКП(б) Д.В. Крупина А.А. Жданову “О сборнике стихов Анны Ахматовой”.
“Стихотворений с революционной и советской тематикой, о людях социализма в сборнике нет”.
“Издатели не разобрались в стихах Ахматовой...”
“Два источника рождают стихотворный сор Ахматовой, и им посвящена ее “поэзия”: бог и “свободная” любовь, а “художественные образы” для этого заимствуются из церковной литературы...”
Вывод: “Необходимо изъять из распространения стихотворения Ахматовой”.
Публикаторы документа цитируют и следующую резолюцию на первом листе докладной: “Просто позор <...> Как этот Ахматовский “блуд с молитвой во славу божию” мог появиться на свет? Кто его продвинул? Какова также позиция Главлита? Выясните и внесите предложения. Жданов”.
Спустя месяц следует исторически первое “Постановление Секретариата ЦК ВКП(б) о сборнике стихов А.А. Ахматовой “Из шести книг”: констатируется, что издан сборник “идеологически вредных, религиозно-мистических стихов Ахматовой”; “за беспечность” объявляется выговор 1) директору Ленинградского отделения издательства “Советский писатель”, 2) директору издательства и даже 3) политредактору Главлита. Л.К. Чуковская справедливо пишет, что Постановление ЦК 1940 года явилось прообразом рокового постановления 46-го”, но возникает вопрос: откуда в 1940-м такое пристальное внимание к Ахматовой? Не выдвижение ли тому поспособствовало?
Запечатлевшая в стихах пастернаковскую вечную “детскость”, Ахматова и относилась к этому как к инфантилизму; рассказывая о Пастернаке, она, например, в 1952-м, когда любовная история с Ивинской стала более чем известной, совмещала “восхищение” с “нежной насмешкой”. При этом Ахматова безусловно любила и поддерживала благодарные отношения с Пастернаком - а он всячески поддерживал ее материально (“человек благородный, добрый, помогает многим, ссыльным и нессыльным”). Отметила его в 1948-м четверостишием:

Я всем прощение дарую...
И в Воскресение Христа
Меня предавших в лоб целую,
А не предавшего - в уста.

“Борис Леонидович был человек редкостно добрый и изо всех сил старался тогда меня утешить. Вы помните эти годы”.

Различие между ними коренилось в том числе и в отношении к языку. Пастернак, Мандельштам, Цветаева “создали свой язык, каждый свой и на нем писали. А вы своего языка не создали, ваши стихи написаны просто на русском”. Это наблюдение польского специалиста по акмеизму Ахматова подтвердила с удовлетворением. И все же - насмешка, а иногда и не нежная, ее уст не покидала: слишком разнился сам образ жизни. Ахматова в клетушке у Ардовых, наездами, - “Борис Леонидович... звал на понедельник к ним <...> “От этого дня зависит, стоит ли жить!” Это означает: чтение романа, ведра шампанского, икра, актеры... Я не пошла”.
Ведущим пастернаковским мотивом у послевоенной Ахматовой становится “обожаю, но...”.
Оговорки, оговорки и еще раз оговорки:
“Я обожаю этого человека <...> Правда, он несносен. Примчался вчера объяснять мне, что он ничтожество”.
“Жаль его! Большой человек - и так страдает от тщеславия”.
В мае 1954-го:
“Разлучить Пастернака с читателями - это, разумеется, преступление, - сказала Анна Андреевна, - но он-то почему не умеет извлечь из этой разлуки новую силу?”

В словах Ахматовой, как правило, слышен явный или неявный, открытый или скрытый упрек. Она не разделяет пристрастий и привычек Пастернака. Она не то чтобы осуждает - сожалеет о его окружении. Она снисходительна. Она строга. Она величава:
“Видела я Бориса Леонидовича. Грустно. Он стареет и даже как-то дряхлеет. Выглядит очень дурно. Кончает роман. После такой напряженной работы нужна отдача - а будет ли она? Страшная у него жизнь. Представьте себе, он не слыхал до сих пор о смерти Лозинского! Где же он живет, кого видит? Наверное, одного Ливанова” (май 1955)
Июнь 1955-го, Ахматова приезжает в Переделкино, заходит с Л.К. Чуковской на дачу к Пастернаку - отвечает издалека, от крыльца, какая-то женщина: “Нет никого!” Ахматова: “А вы поняли, надеюсь, что Борис Леонидович и Зина были дома, когда мы пришли? <...> Ну нельзя же быть такой простодушной! Оба дома, уверяю вас. Ну конечно же! И он и Зина. Просто не захотели принять нас” . Чуковскую порой ставит в тупик ахматовская несправедливая строгость - в “Записках” она пытается как-то объяснить, перетолковать, проинтерпретировать несправедливую Ахматову. “Седой венец достался мне недаром” - а ему, Пастернаку, мученический? После всех его “компромиссных” стратегий? Даром! И это, считает Ахматова, - главная несправедливость.

При этом не надо упускать из виду, что слава Ахматовой начинает опять стремительно расти, что с ее приездами в Москву в квартире Ардовых начинается столпотворение поклонников, “Ахматовка” (пастернаковское, между прочим, слово). Возрастает и слава, и ехидство Ахматовой:
“Да, - сказала Анна Андреевна, - вот это Борис. “Мело, мело по всей земле / Во все пределы”. Конечно, русская метель теперь навеки пастернаковская, но о ней писали Пушкин и Блок, а вот так ответить насчет Жени - это может один только Борис Леонидович. Это самый что ни на есть пастернаковский Пастернак. “Вы стали похожи на Женю. - “А разве Женя красивый?” Я расскажу это Ниночке. И до станции вас не проводил с чемоданом” (январь 1956). Нет снисхождения, нет жалости и нежности, есть ирония. Порой даже злая: “Нет, нет, ничто чужое его не интересует. Это не Осип, который носился по городу с каждой чужой строкой, как собака с костью. Этот ничего чужого не может услышать” (январь 1956).

Равнодушие к “чужому”, вызванное особым поэтическим эгоцентризмом Пастернака, порождает у Ахматовой все усиливающееся раздражение. На раздражение Ахматовой собеседница реагирует с болью: “Я нуждаюсь в том, чтобы они друг друга любили”.
Ахматова не прощает Пастернаку “ослепительной” внешности - “синий пиджак, белые брюки, густая седина, лицо тонкое, никаких отеков, и прекрасно сделанная челюсть”. К тому же - “написал новых 15 стихотворений”. Раньше “прибегал ко мне с каждым новым четверостишием”, теперь дружба кончилась, поскольку сам Пастернак небрежен к ее стихам - “Я послала ему свою книжку с надписью: “Первому поэту России”. Подарила экземпляр “Поэмы”... Он сказал мне: “У меня куда-то пропало, кто-то взял...” Вот и весь отзыв”. Известно, как бережно и внимательно Ахматова относилась к “отзывам”: собирала - письменные! - в шкатулку; долго и внимательно обсуждала устные, расспрашивала подробно и досконально. Такая реакция - реакция отсутствия реакции - привела ее в бешенство.

И она осуждает все: и стихи (“На июльском воздухе нынче далеко не уедешь”), и одежду, и лицо, и мысли. И жену. И друзей. И дом. И Ольгу. Просто все. “Анна Андреевна рассказала нам о блестящем светском собрании на даче: до обеда Рихтер, после обеда - Юдина, потом читал стихи хозяин.
- Недурно, - сказала я.
- А я там очень устала <...> Мне там было неприятно, тяжко. Устала от непонятности его отношений с женою <...> никак было не догадаться: кто здесь сегодня стучит?”.
В “Записках” Л.К. Чуковской находится множество свидетельств неприязненного раздражения. “Совсем провалился в себя. Не видит уже никого и ничего”. Пышность жизни, воспеваемая им в стихах, представляется Ахматовой оскорбительной - “Жаль только, что осуждение стихов идет у нее рядом с личной обидой”, подмечает Л.К. Чуковская. Ахматова безусловно оскорблена тем, что в своем новом “Предисловии” (имеется в виду очерк “Люди и положения”) Ахматовой посвящен всего один “сбивчивый” абзац, а о Цветаевой - целые страницы!

Кстати: при встрече Ахматовой с Цветаевой у Н.И. Харджиева в 1940-м они говорили и о Пастернаке. И ехидство, вполне человеческое, пролилось тогда из уст Цветаевой, спародировавшей сценку в Париже - Пастернак выбирает платье для Зинаиды Николаевны...
Нет, ни по-женски, ни по-поэтически, ни по-общечеловечески, ни исторически ни Цветаева, пережившая бурное увлечение Пастернаком, ни Ахматова ему не прощали ничего, никаких слабостей.
А когда появился для чтения роман, Ахматова не приняла его совсем: “Встречаются страницы совершенно непрофессиональные. Полагаю, их писала Ольга”; “Неудавшийся шедевр”, “Это похоже на ремарки в плохой пьесе”; “Люди неживые, выдуманные. Одна природа живая. Доктор Живаго незаслуженно носит эту фамилию. Он тоже безжизненный” . Осуждая роман, осуждает и бытовое поведение автора: “Когда пишешь то, что написал Пастернак, не следует претендовать на отдельную палату в больнице ЦК партии”. Только травля и настоящий психологический террор вокруг него останавливают ее, возвращают ее голосу и реакциям - постепенно - былое сочувствие и объективность, а потом - нежность и жалость. Сначала, правда, - “хотя и с одобрением, но суховато и вне эмоций”.
Хотя - и скажет: “А ведь по сравнению с тем, что делали со мною и с Зощенко, история Бориса - бой бабочек!”. И еще: “Прекрасный человек и поэт божественный. Но притом явно городской сумасшедший”.

История с “Доктором Живаго” все же не исчерпала напряжения, несмотря на то, что Ахматова явно смягчила свое отношение к Пастернаку. Но пикировка не прекращалась. Причем со стороны Пастернака, допускаю вполне, так называемые колкости возникали непредумышленно и случайно, но обида Ахматовой оттого не была меньше.
На тридцатилетии Вяч.Вс. Иванова 21 августа 1959 года в Переделкине Пастернака хотели усадить рядом с Ахматовой, но он решительно этому воспротивился. Их усадили напротив друг друга. Ахматову попросили прочитать стихи, она прочла в том числе и “Я к розам хочу...”. И рассказала, что у нее попросили стихи для “Правды”, но им не подошло. “Пастернак в ответ прогудел: “Ну, вы бы еще захотели, чтобы “Правда” вышла с оборочками”. Такого оскорбления Ахматова снести не могла. Возникло, по наблюдению присутствовавшего там же М.К. Поливанова, разрушившее праздничность стола “напряжение между этими двумя центрами. И весь стол, казалось, принимал участие в скрытом психологическом поединке”. Кстати, у Поливанова слова Пастернака о “Правде” со стихотворением Ахматовой звучат иначе: “надо было бы, чтобы она его напечатала на розовой страничке”.

Ахматова в 1959-м была уже грузной, седой, с шалью на полных плечах, неповоротливой. А Пастернак - моложавым, крепким, с любовницей за углом дороги, - наутро Поливанов увидел, как он быстрой, торопливой походкой энергично направляется с полотенцем в летний душ.
5
Пастернак умер, не выдержав страшного напряжения и стресса последних лет. Любимец природы, женщин, читателей не выдержал яростной ненависти, обрушившейся на него. Он умер в “оттепель”, тогда, когда сталинщина уже отошла в прошлое. Опасностей сталинской эпохи он изобретательно избег - новой стратегией и новой тактикой поведения в “хрущевское” время он не обладал, терялся, не понимал, что можно и чего нельзя, где опасность, где угроза. Защиты свыше никакой не было - да он и не смог бы сам писать откровенно “свиноподобным”. Он их презирал, - в отличие от Сталина, к которому относился с “любовью” и “преданностью”, не исключавшим страха и даже ужаса. Сын, Евгений Борисович, вспоминает его возмущение поведением Хрущева: “...даже Сталин считал не ниже своего достоинства исполнять мои просьбы о заступничестве за арестованных, но куда им до нынешних и до их величия”.
К Ахматовой, наоборот, все вернулось в “хрущевское” время - сын, книги, публичность, внимание, молодежь, “поклонники”, царственность и новая, особая красота. В этом “новом” времени она не побоялась и возможной “живагоподобной” грозы из-за публикации за рубежом “Реквиема” (“Реквием” вышел в Мюнхене в 1963-м, никакой грозы не последовало).

После смерти Пастернака Ахматова позировала Зое Масленниковой - ей понравилась ее лепка “головы” Пастернака, и ей хотелось быть увековеченной теми же руками. Ахматовой вообще нравилось то, что не очень нравилось Зинаиде Николаевне, и наоборот: здесь образы жизни категорически не совпадали и вызывали взаимное раздражение. Ахматова исключительно дружески относилась к первой жене Пастернака, Евгении Владимировне - той самой Жене, вместе с которой Пастернак пришел в питерскую “Звучащую раковину” в 1922-м (тогда они познакомились с Ахматовой). И когда началась война и речь зашла об эвакуации Ахматовой, Пастернак думал о ее переезде на Тверской бульвар, в квартиру Евгении Пастернак. Ахматова постоянно и близко встречалась с Евгенией Владимировной в Ташкенте. Ахматова по-человечески не одобряла дальнейшие связи Пастернака - они уводили его в тот стиль жизни и поведения, который она не принимала.

Пастернак умер, когда вокруг него склубилось зло, сгустились отрицательные, черные эмоции и силы, - он, по-человечески радостно-позитивный, не выдержал силы подлости и злобы. Ахматова скончалась на шесть лет позже, когда вокруг все нарастали эмоции положительные, светлые, дружелюбные. Она получила свою премию, хотя и не Нобелевскую, но все же - в Италии, с церемонией вручения, в торжественной и полной преклонения обстановке; ей была присвоена почетная докторская степень в Оксфорде, сопровождаемая всеми ритуалами особого уважения; она совершила поездки в Италию, Англию и Францию, встретилась еще раз, в самом конце жизни, с людьми, сыгравшими в ее жизни особую роль - с Исайей Берлином и Артуром Лурье, своими глазами увидела потрясающе схожую с ее обликом, почти портретную мозаику в лондонской Национальной галерее - работу Бориса Анрепа.

Она благословила Иосифа Бродского. Хотя Бродский, как и Пастернак, ценил ее меньше Цветаевой, - посвятил последней восхищенное, вдохновенное и филологически безупречно исполненное эссе. Где справедливость? Нет справедливости. И оценок тоже нет. Есть поэзия, стихи и судьбы. Они, как и вкусы поэтов, прихотливы.

«Дорогая Анна Андреевна!
И если не означу существа,
То все равно с ошибкой не расстанусь.
<...> Ваш Б.П.»

Ахматова пережила Пастернака, уместив годы его жизни внутри лет своей. Он обмолвился, назвав в одном и том же письме ее и “сестрой”, и “старшей”. Стратегия ее жизни, линия поведения рядом с пастернаковской представляется незыблемо ровной. Она ничем и никогда не поступилась, выдержала самое тяжкое время, преследования и постановления ЦК без просьб о милости. Не просила сочувствия и снисхождения ни у кого, ни у соотечественников, ни у эмигрантов, ни у иностранцев. Революцию отвергла, так же как и отъезд. Выстояла в фактической нищете и бесправии, безденежье и непечатании. Без отклика, без звука, без эха. Без читателя. Без путешествий и пиров. Если она и вынуждена была написать стихи о Сталине, - то вырывая из лагерной гибели своего сына. Пастернак, повторю еще раз, сложил их искренне - или убедив себя в своей искренности.

У нее был нелегкий характер. Она никому, в отличие от Пастернака, не помогала. Но и помочь ничем не могла. Не было возможностей.

Она не была лишена определенной заносчивости, снобизма, отмечаемых мемуаристами.
К концу жизни она все более сосредотачивалась на своей славе, становилась все более монументальной и недоступной. Кому-то неприятной - даже хорошим поэтам, даже замечательным литературоведам. Кто-то из молодых и одаренных не очень-то приближался к Ахматовой - по записям Л.К. Чуковской и других свидетелей разбросаны глубоко пренебрежительные ее отзывы о молодых современниках-стихотворцах. Она перестала к себе допускать - уж как сложилось, так сложилось, и в Питере (Бродский и вокруг), и в Москве (Н.Н. Глен, Л. Большинцова, Ардовы и вокруг), и этого достаточно. Чем дальше, тем больше в ее облике и манере держаться и повелевать проступали авторитарные черты, не всем симпатичные, заставлявшие вспомнить о случае зеркального “отражения” диктаторских склонностей. Но ей, пережившей не один период “государственного остракизма и изоляции”, такое поведение послужило малой компенсацией пережитых унижений.

Она действительно - тут Пастернак был прозорливо прав - ощущала себя старшей сестрой, выставляющей оценки. Пастернака она числила все-таки где-то помладше, не совсем прямо ответственным за свои слова и поступки, нуждающимся в интерпретации и поддержке, более слабым. Ведь тогда, когда Троцкий ее изничтожал, ставил “вне Октября” (“Литература и революция”, М., 1923), он принимал Пастернака для откровенных и весьма энтузиастических бесед. А когда “горячо любящий и преданный” Пастернак благодарил Сталина, она поняла, что впереди ждет гибель - если не ее, то чудесно “спасенных” Сталиным ее близких.

Но Ахматова, хотя и выставляла “оценки” Пастернаку за поведение и стихи, осознавала его гениальность.

Проявляя к Пастернаку-гению особую царственную милость, Ахматова не терпела “бунтов” - отсюда и “бой бабочек”, образ, кстати, распространимый и на их с Пастернаком взаимные колкости.
И, может быть, поэтому, каясь и скорбя после известия о его смерти, полученного ею в больнице, Ахматова написала два стихотворения. Одно - “Смерть поэта” с неудачной концовкой, какой-то советской по языку: “Но сразу стало тихо на планете, / Носящей имя скромное... Земли” (1 июня 1960). А 11 июня она написала в продолжение - но через паузу - другое восьмистишие:

Словно дочка слепого Эдипа,
Муза к смерти провидца вела,
А одна сумасшедшая липа
В этом траурном мае цвела
Прямо против окна, где когда-то
Он поведал мне, что перед ним
Вьется путь золотой и крылатый,
Где он Вышнею волей храним.

Муза Пастернака приравнена Ахматовой к Антигоне, сопровождавшей исход ослепшего Эдипа из Фив. Неиссякаемый и “неповторимый” голос Пастернака продолжал звучать до самой смерти - и новые стихи, и пьеса “Слепая красавица” (здесь вероятна и ассоциативно-побудительная перекличка с образом слепого царя в восьмистишии Ахматовой).
Но есть в стихах и другой смысл.
Эдип не знал, что творит. И был наказан богами.
Поэт же уверял Ахматову, “поведал”, что он “Вышнею волей храним”. Богом.
Слово “провидец” тогда получает горький оттенок - не было “провидения”, не получилось легкости пути - “золотого и крылатого”. Вышло по-иному: безумец (“явно городской сумасшедший”). Нарушитель природных законов.
Расцвет вопреки. Сумасшедшая липа.
Вызов.
Гибель, а не просто смерть.
Это и хотела сказать напоследок Пастернаку - Ахматова.

Примечание:
Записные книжки Анны Ахматовой. Москва-Torino, 1966, с. 150 (далее - ЗК).